Несколько лет назад Константин Батынков сетовал, что практически не осталось сюжетов, которые он бы не освоил. И в то же время указывал, что вот, к величественному жанру ню, альфе и омеге всех признанных мастеров кисти и ударников резца, он до сих пор не прикасался. Сегодня художник оказался в еще более сложном положении, потому что жанр ню в его творчестве можно считать освоенным. С обычной батынковской обаятельностью, обстоятельностью и производительностью: сотни листов, десятки ракурсов и типов, при этом каждое изображение несет в себе исключительную авторскую узнаваемость, этакую «батынковость» – обязательный набор черт, неделимый художественный ген. Теперь, безусловно, это и его жанр.

С одной стороны, это классический Батынков – каким мы привыкли его видеть со всевозможными самолетиками, роботами или гроздьями человечков, исполненными тушью посреди напряженно-белых, всегда с нетронутыми краями листов бумаги. С жанром обнаженных художник себе в формальном отношении не изменяет, да и выдумывать вроде особенно ничего не нужно: знай поворачивай модели разными сторонами и изредка аксессуары добавляй. Чистое визуальное удовольствие. С другой стороны, не так прост Батынков, слишком напускная его легкость. Есть здесь что-то помимо гедонистической откровенности и подкупающей ясности. Жанр обязывает: ищем, как в любой женщине, изюминку.

Художник не скрывает: он хорошо знаком с историей искусств и охотно делится отсылками к любимым героям. Узнаются если не все, то многие: лихость штриха – от экспрессионистов и «Зверя» (местного героя богемы Анатолия Зверева), изгибы и изломы линии от Шиле, небрежная элегантность от рядовых мастеров ар-деко, откровенная продажность вессельмановсских красоток, позы с полотен Фишля и Салле. В целом это визуальное пиршество так и тянет осравнить с Владимиром Лебедевым, насмотревшимся порносайтов (тем более, близкие прецеденты имели место – вспомнить альбомы «не для всех» Константина Сомова и Бориса Григорьева). Но по большей части визуальный бэкграунд Батынкова расположен все же за пределами живописи: тут вовсе нет расчета на искушенного ценителя. В ходу и низкие жанры: старинные открытки раздетых красавиц – из детства, как у всех, извините, лиц мужского пола отечественного производства; вырезки pin-ups; соответствующие сайты и общий визуальный поток разоблачающихся прелестниц, заполонивший и обычные журнальные страницы, и телевизионный эфир, и даже масштабные уличные рекламные стенды. И, конечно, кинематографический эффект: подсказку дает само название проекта, очень батынковское, совершенно непереводимое. «Голенькие» – цитата из кинокартины 50-х, байопика суровых сталинских лет «Василий Суриков», в которой к художнику приходит купец с пожеланием написать портрет, и заодно интересуется еще чем: «а за голеньких – двойная цена». Суриков с гневом выставляет его за дверь.

Сегодня даже пересказ этого эпизода вызывает улыбку. И кончено, в самих работах Батынков не лишит зрителя своей неизбывной грустной иронии. Голенькие и правда местами комичны, неуклюжи, трогательны или откровенно развеселы. Они нравятся – а кого-то и влекут – не потому что они голенькие, а потому их создал Батынков. И рассказывают, как обычно, не столько о себе, сколько об авторе, и это, как всегда, интересно.

Но это все моменты содержательные, вторичные, наносные, если угодно – не вопрос ни изобразить, ни трактовать. Впечатляет следующее: Батынков умудряется проговорить в этих легких пьесах, этакой оперетке от живописи, несколько важных вопросов. Во-первых, остро ставя вопрос о сегодняшних полномочиях и границах повтора, копирования, воспроизводства. Когда последнее приближается к тиражным, даже промышленным масштабам, то, возможно, выявляет важные качества станкового искусства (количество у Батынкова вообще имеет свойство переходить в качество), становясь невольным рассуждением о его природе. Так же, как, к слову, и о природе человеческой. Жанр ню, признаемся, – с одной стороны материализованное воплощение инстинкта (так же, как и само деторождение), с другой – плод артистического мастерства. «Жирные окорока», с которыми так яростно боролись авангардисты всех народов, стали быстро возвращаться уже с 1930-х, реабилитируя пластическую свободу и формальный эксперимент, а уж к нашему времени и вовсе вновь отвоевали законное место под солнцем.

Конечно, эта серия – суть продукт маскулинного взгляда. Естественно, что художник-мужчина любит писать обнаженных, даже не всегда отдавая себе в этом отчет. Тут можно бы банально отделаться соображениями и об очередной волне похоти, накатывающей с возрастом. Это все тоже будет по-своему верно, но, как обычно, лишь отчасти. Главное, что «Голенькие» Батынкова – в первую очередь сублимация живописи как таковой, открытый пластический жест, чистое движение кисти. Это длящаяся линия, перемежаемая пятнами, волнами, вот только всегда обретающая очертания женского тела – честный, искренний, вожделенный повтор. Живописная энергия, закованная в строгие рамки образца. С этой точки зрения, кстати, нет особой разницы между тестообразными женщинами Де Кунинга и поллоковским дриппингом. Парадоксально как раз то, что чистый пластический жест сегодня с большей отчетливостью проявляется именно в таком жанре – обремененном коннотациями, историческими отсылками, скомпрометировавшем себя, в конце концов, едва ни более всех прочих, а не в той же абстракции Слава богу, у Батынкова нет ни малейших притязаний на «возрождение жанра», тем более необходимости услаждать чьи-то взоры. Его «Голенькие» – здешние, земные, «наши, такие» (Е. Летов), из того же теста, что прочая качественная живопись или графика, замкнутая на самой себе, – с тех самых пор, как изобретен этот жанр.

Сергей Попов